Мирослав Слабошпицкий: «Веточку надо без трусов»

Режиссер украинского «Племени», получившего главный приз «Недели критики» Каннского фестиваля, — о своей работе со слабослышащими непрофессионалами



— Как вы придумали историю про глухонемых?
— Когда я был маленьким мальчиком, я учился в 186-й школе в городе Киеве, в Московском районе. Теперь он называется Голосеевским — нет больше Московского района. Гостиницы «Москва», кстати, тоже больше нет — она теперь «Украина».
— Никакой больше Москвы в Киеве.
— Никакой. Так о чем это я? Киев с точки зрения локейшена — такое же дерьмо, как и Москва. Такой же взбесившийся торт. Так вот, «Племя» мы сняли в школе, где я учился. Напротив школы был интернат для глухих, мы с его учениками дрались постоянно. Их манера общения всегда была мне очень интересна, а поскольку я с глубокого детства знал, что стану кинорежиссером, то думал, что это хорошая идея — снять немое кино. Но не как стилизацию, а действительно с глухими актерами.
— Может, слова вообще не нужны фильмам? Нынешний Каннский фестиваль прошел под девизом «Adieu au language».
— Ну да, если к тому, что мои артисты делают на экране, приложить слова, будет дикий гротеск и пережим; а в таком виде, как сейчас, все выглядит органично.
С другой стороны, в моем сценарии все диалоги были прописаны. На съемках всегда присутствовал человек, который следил, чтобы актеры не несли какой-нибудь отсебятины. Язык жестов ближе к китайскому или японскому; жесты, как и иероглифы, обозначают понятия. Поэтому некоторые фразы нужно было переформулировать. В общем, текстом немого фильма пришлось заниматься очень серьезно.
У меня есть 10-минутная короткометражка «Глухота»: я снял ее с глухими на Mark 2 за 300 евро. Впервые попробовал рассказать историю таким образом. А потом снял без диалогов «Ядерные отходы», которые получили «Серебряного леопарда» в Локарно. Думаю, мой следующий фильм будет говорящим. Я закрыл для себя этот гештальт.
— И что было вначале — желание снять фильм про глухонемых или сделать немое кино?
— Их, кстати, нельзя называть глухонемыми, они обижаются. Даже название «Общество глухонемых» кажется им неполиткорректным. Они — не немые. Стоит выложить на Фейсбуке любую публикацию, не важно, что вы там напишете, — комментарий будет один: не пишите «глухонемые». Я к этому уже привык.
— Я вдруг подумала, что в Фейсбуке им незачем выделяться в племя, они сливаются с другими пользователями.
— Не совсем так. Письменная речь глухих напоминает обратный перевод. «Бы я хотел на фестиваль». Наша публика в основном сидит «ВКонтакте», я советую артистам завести Фейсбук, поскольку они теперь звезды… Но мы опять ушли в сторону от темы.
— Когда вы придумывали фильм, то держали в голове «Страну глухих» Тодоровского?
— Свой фильм я придумал до того, как Тодоровский снял свой. Когда я смотрел «Страну глухих», то думал: почему же вы не взяли глухонемых актеров? Идея же была на поверхности! Фильм — классный, и он не один, есть еще фильмы про глухих, «Читай по губам» Одиара, например. Но такого концепта, как у меня, еще ни у кого не было.
Я вообще считаю, что снял жанровое кино, вестерн. Иностранец приезжает в город, вступает в банду, влюбляется в девушку главаря. Я понимал, что не могу снимать сложную историю: история должна быть понятной. Иногда даже пользовался клише: в любом фильме о новичке в школе или в тюрьме обязательно есть сцена в столовой. Когда зритель видит сцену в столовой, у него включается кинематографическая память.
— Актеры — ученики интерната?
— Нет, что вы. Актеров мы долго собирали, буквально по миру. Есть русский мальчик из Владимира. Главная героиня, Яна, — белоруска. Протагонист и антагонист — киевляне. Мы проводили кастинг через соцсети и сайты для глухонемых. На самом деле глухих не так много, меньше десятой процента от популяции. Им тяжело находить друг друга для отношений. Их мало.
— Они что, ищут для отношений только глухих?
— У них главный цимес — говорящая девушка или говорящий парень. И главная архетипическая фольклорная история — любви между глухим парнем и говорящей девушкой.
— А есть актерские школы для глухих?
— В Москве есть РГСАИ — Российская государственная специализированная академия искусств. При ней есть разные курсы, в том числе актерские. В Киеве есть театр «Радуга» при Культурном центре Украинского общества глухих. Они нам здорово помогали. А вот РГСАИ не захотела с нами сотрудничать — может быть, из генетического презрения москвичей к украинцам?
— Что это еще за презрение такое?
— Оно существовало всегда. Просто сейчас ситуация немножко изменилась: страна, которая избирает пятого президента, с презрением смотрит на людей, которые за двадцать лет не смогли сбросить одного. Изменилась внутренне — и это серьезная история. В общем, нам отказали — и из презрения к низким хохлам, и руководствуясь мыслью, что труппа рухнет, если на полгода забрать актера. В итоге — так уж получилось — мы все равно не взяли актеров, у нас все непрофессионалы.

Даже название «Общество глухонемых» кажется им неполиткорректным.

— И как вам работалось с глухими непрофессионалами?
— Все задают этот вопрос, и всем на него я даю самый скучный ответ: как с обычными непрофессионалами. Только через переводчика.
— Они легко играли?
— Конечно, нет. В массе своей они из неблагополучных семей. Мы пытались создавать им прекрасные условия: привозили-увозили их на машинах, давали суточные, водили в культпоходы. Они не привыкли к такому обращению. И мы много-много репетировали.
— Им эта история показалась жесткой — или это их повседневность?
— Не думаю, что их жизнь такая же, как в фильме. Например, мальчик, играющий Короля, — из более-менее благополучной семьи. Гриша — уличный парень: несмотря на мой запрет, бегал воевать на Майдан. Я боялся, что его пристрелят и я не досниму картину. Мы начали снимать еще до неподписания евроинтеграции, а закончили, когда путинская Россия оккупировала Крым.
— А сцена секса, с которой не сразу справится любой профессионал?
— Есть девочка Яна. Есть страна Белоруссия, город Гомель хрен знает где, а под городом Гомелем хрен его знает где есть село Малые или Большие Журавичи. Яна — оттуда. У нее была мечта — быть актрисой. Она приехала в Киев на кастинг. Я пришел на этот кастинг, там была другая девочка, с сиськами и жопой, прикольная, — но я вдруг понял, что смотрю на Яну. Перед съемками отправили ее домой, купить теплые вещи. Вернулась, поссорившись с парнем. Берем ее в кадр — а она дохлая курица, клуша. Я говорю: «Запакуйте ее в собачий ящик и отправьте обратно!» Яна — в полном шоке. Потом она мне заявляет: я не буду раздеваться.
— Она не знала, что будет играть?
— Если бы они знали все до конца — наверняка бы отказались. Тут и взрослые люди часто реагируют неадекватно. Условия моего договора не требовали показывать им сценарий — я и не показывал.
Сцену, где она топлес, мы в итоге сняли: я пошел к монитору, сказал, что либо она раздевается — либо съемок не будет. Она поревела и разделась. Ну как разделась — сняла лифчик, большое дело. Я вон снялся в секс-сцене, несколько дней подряд тыкал пенисом в артистку, с моей-то комплекцией… В фильме «Моя бабушка Фанни Каплан» режиссера Алены Демьяненко я играю младшего брата Ленина, который трахался с Фанни Каплан.
А Яна, на самом деле, — герой. Тут же главная проблема — ее парень. Наверняка он не очень на все это реагировал. Могу его понять. Они, мне на счастье, поссорились тогда. Сейчас, правда, воссоединились и живут счастливо.
— Он фильм видел?
— Нет, еще не видел.
— Увидит — могут снова разойтись.
— Ну, мне, честно говоря, наплевать.
— Вы прямо как Ларс фон Триер.
— Ну да, я не гуманист, если честно. К тому же она летит на премьеру в Париж, на премьеру в Токио, а дальше — пусть решают. Вернемся к секс-сцене: мы долго пытались легализовать обнаженку в кино в Яниных глазах. Показывали ей «9 песен» и остальной джентльменский набор фильмов про любовь. Чудо произошло из-за Каннского фестиваля.

Если я по цветокоррекции фильма угадываю страну производства, чем еще можно удивить зрителя?

Мой друг Денис Иванов, украинский дистрибьютор, как раз выпустил «Жизнь Адели» в украинский прокат. Яна посмотрела кино и влюбилась в Адель; стерла у себя на зеркале надпись помадой «я хочу выйти замуж за Рому» и написала «я получу золотую веточку Каннского фестиваля». Вступила «ВКонтакте» в сообщество «Синий — самый теплый цвет». Хочу, говорит, веточку. Я отвечаю: веточку надо без трусов.
Ирония в том, что веточек в нашем конкурсе (программа «Неделя критики». — Ред.) не дают. С веточкой не получилось, но приз дали. Мы думали, что мы ей манипулируем, а все оказалось правдой. Она едет в Париж и Токио. У нее брали автографы. Я не знаю, что будет, когда это закончится — а ведь это закончится.
— Может закончиться плохо, вспомните Сьюзан Бойл.
— Есть только один выход — по максимуму использовать то, что свалилось сейчас. У нас есть группа в Фейсбуке, больше четырех тысяч, глухие со всего мира. Они восприняли этот фильм как победу глухих. Чтобы глухие сыграли в фильме, награжденном в Каннах, — такого прежде не было. И это их победа. Поэтому я надеюсь, что Яна сможет использовать новые возможности.
— А сцена аборта зачем такая долгая?
— Я немножко слукавил: на самом деле сделать аборт значительно проще. Но этой сценой я по-настоящему горжусь. То есть можно дискутировать, нужно так снимать или не нужно. Но я горжусь инженерно-организационно-производственной стороной. После этого фильма я могу делать аборты. Если что — обращайтесь.
— В Каннах уже был знаменитый аборт — у Мунджиу.
— По сравнению с нашим абортом у Мунджиу сцена невинная, как журнал «Мурзилка». Там какая-то капельница стоит — и все.
Одна моя знакомая, которой за 60, рассказала мне, как делала аборт в ванной в СССР. Потом мы — я, Яна и артистка, играющая абортмахершу, — поехали в роддом. Нашли великолепную Марьяну, врача-гинеколога, кандидата медицинских наук. Которая одела наших девушек в белые халаты и сделала им экскурсию. А потом принесла резиновый манекен — без ног, рук и головы, зато с маткой внутри, орущий, если ты что-то делаешь неправильно. И наши на нем учились. Когда они достигли совершенства, мы взяли Марьяну на съемку. Она была возле меня и смотрела в монитор, контролируя. Теперь я горжусь этой сценой с точки зрения ремесла.
— А с точки зрения эмоционального воздействия на зрителя?
— Ну это же классно! Вы же понимаете, как сложно пробиться к зрителю. В замечательном журнале «Афиша» писали когда-то: «Все режиссеры ищут, чем бы е*нуть зрителя». Сто лет кино, эпизод не успевает начаться — ты уже знаешь, чем это кончится, у тебя ограниченное пространство для маневра. Если я по цветокоррекции фильма угадываю страну производства, чем еще можно удивить зрителя?
— Что, серьезно угадываете?
— Ну конечно. Например, солнце везде разное. Я не разбираюсь ни в чем, кроме кино, — у меня нет слуха, я практически не слушаю музыку, не хожу в театры. Зато в кино я всеяден. Правда, за последний год ничего не смотрел, потому что снимал. А так — да. Мне тридцать девять лет — и я очень долго не имел возможности снимать свои фильмы. Работал кем угодно: ассистентом режиссера, репортером криминальной хроники, поработал даже в пресс-службе МЧС, излазил весь Чернобыль. Смотреть фильмы для меня было как дрочить на порножурналы, когда нет женщины. И надежду я давно потерял. А потом все как-то завертелось...
В общем, к чему мы это все? Достучаться до зрителя очень тяжело — для этого сцена аборта.
— Зато от прокатчика таким образом можно отстучаться, нет?
— У нас все супер. У нас все очень круто в смысле проката. И до призов фильм был продан в четыре страны: Японию, Нидерланды, Францию и Данию. После призов их стало больше. И никто не просил эту сцену выбросить.
— А в Россию фильм продали?
— Решаем. Договорятся или не договорятся — не знаю.

ИСТОЧНИК

   
и автор и фильм, судя по интервью, лично мое мнение